В июле отмечает юбилей Алексей Рыбников, один из немногих представителей композиторского цеха, чье имя известно абсолютно всем. Как личность он привлекает постоянным стремлением к экспериментам, в которые он погружается с юношеским азартом. Он не боится начинать с «чистого листа»: автор удивительно демократичной музыки к фильмам, он взялся за рок-оперы, потом утвердил себя в статусе академического композитора, автора шести симфоний, теперь стал кинорежиссером, сняв подряд три фильма.
Евгения Кривицкая (ЕК) встретилась с Алексеем Рыбниковым (АР), чтобы поразмышлять вместе о творчестве и смысле жизни. Мы начали разговор, когда действовали все запреты на передвижение и общение, а при расставании в интернете появились новости об окончании мер самоизоляции. Те, кто дочитают это интервью до конца, поймут закономерность такого исхода.
– Алексей Львович, вы прекрасно выглядите, бодры и энергичны. Вас не тяготят ограничения, которые на нас наложены?
– Я всю жизнь провел в самоизоляции. Композитор – это такая профессия, что если не изолируешься от общества, то и ничего не напишешь.
– Эта весна оказалась особенно плодотворной, вы ведь завершили оперу по «Войне и миру» Толстого?
– Не совсем так. Опера была закончена гораздо раньше, в трехактном варианте, с другой драматургией, партитура была не полностью инструментована. Теперь два действия, спрессованная форма, которая типична для моих музыкальных драм «Юнона и Авось», «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты». Переделка структуры потребовала даже обновление музыкального языка. Теперь основа – симфонический оркестр, академическое звучание с вкраплениями из других жанров: где рэп появится, где электронный ритм. Пение, конечно же, предполагается с микрофоном, чтобы певец смог передать все оттенки и нюансы человеческой речи.
– В прошлых беседах мы с вами обсуждали вопрос названия этой оперы и тонкий момент «пересечения» с известным творением Прокофьева. Какое решение вы приняли?
– Мы пробовали разные названия: «Князь Андрей», «Война и мир». Сейчас у нас рабочий заголовок – «Живые картины времен Александра I и Наполеона», чтобы не путать с прежними. Окончательного решения я еще не принял, для меня это пока загадка. Так, впрочем, было и у Льва Николаевича Толстого – он мучился, перебирая варианты: и пословицу пробовал использовать, чего только не выдумывал… Конечно, все реагируют на название «Война и мир», и когда я говорю с моими европейскими партнерами об этом сочинении, они очень активно откликаются: «Да, “Война и мир” – это то, что нам интересно». «А как же опера Прокофьева, классика? – спрашиваю я. – Ведь это то же самое, что написать еще одного “Евгения Онегина” или “Пиковую даму”». Их, представьте себе, это не смущает. Так что не знаю – может, дальше действительно «Евгения Онегина» напишу (улыбается). А если серьезно, то роман Толстого неисчерпаем, можно сочинить десять опер, и все будут разные. Надеюсь, что мне удалось подобрать свой ключик к роману.
– Можно вас попросить рассказать, какие сцены вы отобрали для либретто?
– Конечно. Я следовал за Толстым: у меня, как и у него, все начинается со сцены в салоне мадам Шерер. Потом – Аустерлиц, я дописал Гимн Наполеону, которого не было в предыдущей версии оперы. Далее мы попадаем в Отрадное, где дана экспозиция образа Наташи, и затем – новогодний бал, где показана вся история любви Наташи и Андрея. Следом – сцена в доме Ростовых, сватовство, отъезд Андрея, ожидание Наташи – на этом вопросительном знаке и заканчивается первый акт. Во втором действии – театр, Бородино, смерть Андрея. А заканчивается все, как у Толстого: Пьер приезжает к Наташе, и в конце – маленький сюрприз для зрителей. Я отбирал эпизоды романа, работающие на образ князя Андрея: опера прежде всего про него и про любовь на фоне громадных катаклизмов. А из нового – добавлены документальные материалы: выдержки из дневников и текстов, которые писал Наполеон, а также манифест Александра I и его речь на площади в Париже в момент въезда русских войск.
– В Википедии написано, что перед тем, как приступить к работе над оперой, вы поехали в Венецию, чтобы там обдумать замысел. Это правда или исторический анекдот?
– Я много раз бывал в Венеции, всегда с какими-то идеями, там прекрасно работается. Да и во всех моих поездках я не прекращаю думать о сочинении музыки, она постоянно звучит внутри меня.
– А где вам лучше всего работается?
– Приходилось сочинять в разных условиях. Сейчас могу сказать, что мне потрясающе работалось в моем загородном доме, где я с супругой в самоизоляции провел последние три месяца. Я стал ценить сосредоточенность. Ведь как бывает: звонок, отвлекся, поехал на встречу, а потом приходится настраиваться заново. А тут никто мне не мешал, я творил запоем и получал большое удовольствие. Чем я занимался? Начал писать новое сочинение по просьбе одного из наших выдающихся музыкантов. Работал над партитурой оперы. И записал демо-версию «Войны и мира», где партии всех персонажей спел самостоятельно. Эта версия необходима как отправная точка для работы с актерами и творческой группой.
– У вас есть домашняя студия для такой работы? Как вы технически сводили дорожки?
– Это раньше нужны были большие студии, масса всяких аппаратов. Сейчас нужен компьютер – ноутбук Macintosh или Mac Pro, клавиатура Midi, наушники и все. У меня есть еще качественные внешние динамики, качественные микрофоны. Один такой комплект находится в Москве, другой – на даче, есть мобильный набор для поездок: где бы я ни был, могу сразу же воплотить любые идеи.
–А как давно вы перешли в цифровой формат? Сейчас это модная тема, но для вас, как я понимаю, это естественный способ сочинения музыки.
– Свой первый Macintosh я приобрел примерно в 1983-м, когда ездил в Англию на съемки «Юноны и Авось». С тех пор я работаю в цифровом формате – посчитайте, почти сорок лет. Я не знаю, кто сейчас переходит в цифровой формат, но для музыки это давно очевидно.
–У вас есть, наверное, библиотека сэмплов, чтобы создать звучание симфонического оркестра в компьютере?
– И много разных библиотек, с тембрами, штрихами. Но для этого уже существует наша базовая студия под Москвой, в Троицке, у моего сына. И все равно это не заменяет звучание живого оркестра. Мы создаем электронную модель для предварительного ознакомления с сочинением, чтобы после собрать музыкантов, сделать студийную запись, желательно даже на пленку. Возврат к виниловым дискам мне кажется очень правильным. Я даже хочу на пластинках выпустить что-то из своих сочинений. Потому что с цифрой, как мы видим, бывают проблемы: возникают искажения, исчезает часть информации, носители перестают читаться. Получается, что компакт-диски, которые мы считали вечными, таковыми не являются. А с механическими носителями проблем нет – их поставь, они так же и звучат, как сто лет назад.
– Я вижу, у вас есть даже патефон для старинных пластинок. Он работает?
– Да. И не один такой аппарат. Ставишь на него старые пластинки, и они все звучат. Нужна хорошая иголочка и все. Поэтому мои фильмы, снятые на цифру, по законам Госфильмофонда существуют и в обязательной копии на пленке, и на видеокассетах в разных стандартах.
– Вы меня опередили, упомянув о фильмах. О чем картины, когда намечены премьерные показы?
– Первые два – это «Литургия оглашенных» и «Дух Соноры» по рок-опере «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», где я экспериментировал с жанром оперы в кино и поисками собственного киноязыка. Мы их показали и в Берлине, и в Каннах на кинорынках, был хороший прием у публики. Но в российском прокате в кинотеатрах их показывать бессмысленно: зритель, приходящий в торговые центры, психологически нацелен на развлечения. Я же создал не просто кино, а мультимедийное действо, где видеоряд будет подкреплен живыми исполнителями: например, в «Литургии оглашенных» должны петь живые хоры, в «Духе Соноры» – играть рок-группа. Мы уже пробовали, как это сделать: из саундтрека вычищаются дорожки рок-группы, которая играет в реальном времени, поверх зазвучит записанный вокал на фоне видеоряда, и рождается такой интересный симбиоз. Поэтому я поставил себе цель подготовить театральный прокат. Но тут оказались свои проблемы: в театрах нет такого акустического оборудования с системами 5.1, 7.1 с «окружающим» (surround) звуком, возможности рирпроекции… И тут нам повезло: появилась возможность, благодаря Департаменту культуры Москвы, приобрести такое оборудование – два мощных проектора, черный экран 16 метров на 10 в высоту, который работает и как театральный задник. Теперь сможем выходить на переговоры с театральными организациями. Иначе получался замкнутый круг: в кино нельзя показывать театральные постановки, а в театрах – кино.
Из-за изоляции приостановились все подготовительные работы, и теперь наша первая задача – смонтировать это оборудование на нашей репетиционной площадке к новому сезону.
– А третий фильм?
– Он называется «Потерянный», действие в нем переходит из реальной жизни – в балет, и обратно. Фильм тоже музыкальный, но форма в нем своя, оригинальная. Его можно показывать в обычных кинотеатрах, на телевидении, так как тут не требуется специальных технических решений.
– А в чем новизна вашего киноязыка?
– В подчинении структуры фильма – музыке. Главное – погружение в музыкальную ткань, все визуальные образы служат ее раскрытию, а не наоборот. А то ведь как в мюзиклах? Там станцевали, спели, музыка помогает драматическому действию. А для меня важна форма, можно какую угодно музыку написать, но если она расползается по форме, то перестает держать внимание, и это самое страшное. Музыкальная форма эти фильмы держит.
– Кто помогал вам воплощать эти новые идеи?
– У нас все были дебютанты. Ждали, что я, новичок в режиссуре, возьму маститого оператора, художника. Но мне настал бы конец. Они бы задавили меня авторитетом и сняли очередной фильм, похожий на их предыдущие. А от меня бы остались «рожки да ножки». А наш оператор Александр Мартынов раньше снимал в основном рекламу. Он учился в Австралии и представляет поколение, которое пока ищет себя. Ему важно было реализоваться в этом проекте, как и для меня. Ставка больше, чем жизнь! Мы вместе искали решения, придумывали нечто оригинальное. Одно дело – видеть и рисовать себе на бумаге раскадровки, мысленно представляя, другое – реальное воплощение в кино. А камера – это жуткий глаз, который видит все. Чуть-чуть свет не так поставил, и все: кадр разваливается. Мы уходили от изобразительных приемов сериала, детектива, добивались нестандартными средствами выразительности зрительного ряда. Огромное значение имела компьютерная графика. Работала интернациональная группа фрилансеров. Ребята сидели кто на Украине, кто в Сан-Франциско, кто в Казахстане. Пользовались программой, где все сводилось, а я на удаленке смотрел и просил внести те или иные правки. Мы «Дух Соноры» сняли за 31 день в павильоне, завешанном хромакеем по периметру 1300 метров. У нас светили прожекторы «спейс-лайт», свезенные со всей Москвы, создававшие ощущение дневного света, а потом туда с помощью компьютерной графики вписались Мексика, Америка…
– Стало расхожим клише фраза «Мир изменился, мы не сможем вернуться к прежней жизни». Интересно ваше мнение.
– Я надеюсь, что в октябре-ноябре этот коронавирус займет свое достойное место среди других 150 вирусов, с которыми мы постоянно живем. И мы будем говорить, как и прежде, что человек заболел острым респираторным заболеванием. Сейчас нас информируют, что вирус ослабел, стал менее агрессивным – так и должно быть, это естественный ход вещей в природе. А если болезнь искусственного происхождения, то тем более она недолговечна. Так что пусть Бог поможет, и это все сгинет.
– Вы оптимистично смотрите в будущее!
– А у нас другого выхода нет. Послушайте, но ведь бывали уже страшные эпидемии на земном шаре, и все равно после них возрождались – и театры, и другие зрелищные мероприятия. Если посмотреть на нынешнюю статистику, то в Москве здоровых людей – 98 процентов, а из всех заболевших смертельных случаев – полтора процента. О чем говорят цифры? О том, что большого масштаба это не приобрело, и, может быть, мы пройдем через это и выберемся.
– Как вы планируете отметить юбилей?
– Обычно вспоминают ранние опусы, написанные полвека назад. Но у меня накопилось много произведений, созданных за последние годы, которые я обязан предъявить зрителям. Из-за того, что день рождения в середине лета, все творческие вечера и концерты планируются на будущий сезон. Это касается постановки оперы «Война и мир», демонстрации в театрах фильмов, которые мы с вами обсуждали.
– На какой сцене будет осуществлена постановка? Ведь у Творческой мастерской Алексея Рыбникова нет своего зала.
– Почти тридцать лет мы репетировали в подвальчике на Поварской улице, но, откровенно говоря, это помещение морально устарело, мы его передаем обратно Департаменту культуры Москвы, а нам должны дать что-то другое. Не знаю, будет ли там сцена и зрительный зал, но пусть хотя бы получится полноценное репетиционное пространство.
Я мечтаю, чтобы у нас начала действовать бродвейская система, когда любой коллектив мог бы прийти со своим проектом, договориться об условиях проката и начать работать. Да, есть традиции русского театра. Но у нас много театров, и не все успешно используют свои здания. Поэтому можно было бы какие-то площадки – знаковые, красивые – сделать свободными для показа спектаклей разных трупп. Иначе приходится одалживаться, играть в неудобные дни – например, по понедельникам, когда у большинства стационарных театров выходной.
– Во время изоляции российские режиссеры, в том числе музыкальных театров, обсуждали вопрос копродукции между российскими театрами. Опять-таки как на Западе, чтобы театры объединялись, и спектакль сразу планировался к показу в разных городах.
– АР Прекрасная мысль, давно пора. Можно делать франшизу. Эндрю Ллойд Уэббер только так и работает: делает постановку и потом «копирует» ее на разных сценах. Надо и у нас покончить с рутиной, чтобы подул свежий ветер. А с «Войной и миром» хотелось бы стартовать на знаковой площадке. Нас потом ждут в разных странах – и в Америке, и в Израиле, и в Китае. Мы – гастролирующая труппа, и нам это нравится. Я вижу в этом определенную миссию – приезжать в самые неожиданные места, играть наши спектакли людям, доставлять им радость – это ни с чем не сравнимо.
– У меня вопрос к вам как Председателю Совета Союза композиторов России. Как живет организация?
– Мы довольно прочно встали на ноги благодаря поддержке Российского музыкального союза. Жизнь стала динамичной, проходят конкурсы, придуманы новые фестивали. Я вижу результаты наших усилий: молодые композиторы почувствовали, наконец, серьезную поддержку и внимание. Теперь осталось дело за малым – привлечь публику в залы своей музыкой, чтобы люди с азартом рвались в зал и слушали новые произведения. Это самая больная тема. Я помню, что творилось, когда Шостакович показывал премьеру новой симфонии. А наша тогдашняя молодежь – Буцко, Губайдулина, Шнитке, Денисов, Пярт, другие… Например, Ростропович сыграл Концерт для виолончели Банщикова – каким это становилось событием, как горячо и живо воспринималось публикой. А теперь такого жгучего интереса нет, и это обидно. Поэтому, когда мы смотрим партитуры конкурсантов или принимаем молодежь в Союз композиторов, я внимательно оцениваю потенциальную возможность привлекательности для публики. Когда мы обсуждаем, то говорим, что это хорошо сделано, а это даже можно в концерте показать. В каждую эпоху в обществе востребованы определенные слои музыки. Сейчас время аккомпанирующей музыки, как я ее называю. Вы посмотрите – авторы песен почти всегда «анонимы», называют имя популярного исполнителя, а композитора «забывают». Да, публика идет в концертные залы, где слушает классику, модных дирижеров, восхищается исполнителями, а творчество современного композитора мало кого интересует. Я не призываю писать попсу, но получается, что сейчас современная академическая музыка оторвана от слушателя. Но так ведь было не всегда. В XIX веке слушали и исполняли современных композиторов – например, Чайковского, Римского-Корсакова, Мусоргского с не меньшим успехом, чем музыку предыдущих поколений композиторов.
– Вы себя считаете счастливым композитором? Вы ведь любимы публикой.
– Двоякое ощущение. Какие-то вещи в 1970-е – 1980-е годы пользовались большим вниманием, я даже удивлен успеху «Юноны и Авось», так как сочинял ее как абсолютно серьезную партитуру. Но дальше начался сложный путь, продвижение «Литургии оглашенных» шло труднее, но и времена поменялись. Тем не менее сочинение было восторженно принято не только в России, но и в Америке, что стало для меня приятной неожиданностью. Потом я обратился к симфонической музыке, ее тоже принимали «на ура», но звучит она намного реже. Регулярно меня играют почему-то в Будапеште. Последняя запись оттуда – это симфония «Воскрешение мертвых», прозвучавшая в великолепном зале Академии Ференца Листа. Там огромный состав, 200 участников – хор и оркестр, но венгры нашли возможность и время все разучить и исполнить. До этого они показали мою Шестую симфонию в Оперном театре, сделав к ней видеоряд. У них постоянно что-то происходит, а здесь я такого жизненного нерва не ощущаю. И в этом смысле меня это огорчает. Два года назад прошел мой авторский концерт в Казани, на фестивале современной музыки «Конкордия», который проводит Александр Сладковский. С тех пор ничего подобного не происходило. Вот бы его повторить в Москве. Но для этого кто-то должен взяться за его организацию. Я все это время занимался съемкой фильмов, оперой. Теперь, очевидно, надо прилагать какие-то усилия – не мне, конечно, но, может быть, какая-то компания взялась бы довести все это до зрителя, в том числе и до московского. Ведь пока в Москве не произойдет, то событие как бы и не состоялось. А возвращаясь к вашему вопросу: в какой-то степени я счастливый, а в чем-то еще жду своего часа.
– А в жизни вы счастливы?
– В жизни я себя стал ощущать маленькой частицей многомиллиардного человеческого сообщества. Отбросил индивидуализм, потому что почувствовал, что вся планета начинает приходить в движение. И ни один человек не может остаться в стороне от этого движения – речь не столько об эпидемии, сколько о движении мысли, диком разброде. Мы живем во времени, когда сорваны маски, когда все скелеты из всех шкафов вытащены. Все, о чем говорили шепотом, с многозначительным выражением глаз, теперь про это орут, спорят, дискутируют – о чудовищных вещах, которые себе представить невозможно. Это совершенно новое сознание – с одной стороны, ощущение кошмара, ужаса, с другой – осознание того, что раньше все замалчивалось, с вежливыми улыбками прикидывались, что ничего не происходит. В моих произведениях давно обо всем написано: «Литургия оглашенных» была задумана в 1982-м, в 1991 году состоялась премьера, в 1994-м мы ее привезли в Америку, теперь сняли фильм. Там есть это предощущение мировой катастрофы. И я не думал, что доживу до таких времен, когда увижу свершение моих предчувствий воочию. Но Бог бережет. И в этом – величайшее счастье, что на тебя нисходит свыше Дух, который позволяет себя крепче чувствовать в этом мире. Это и есть счастье.
Я пишу сейчас книжечку, где размышляю о разных вещах, в том числе о такой «нерешаемой» проблеме, а в чем собственно смысл нашей жизни. В моем возрасте об этом задумываются, я уверен, многие. У меня несколько парадоксальный взгляд на это. Вот Толстой создал своих героев – Наташу Ростову, Андрея Болконского, Анну Каренину, Достоевский – братьев Карамазовых, Раскольникова. Они существуют на бумаге и в воображении людей. А нас Бог создал живыми, и мы участвуем в этом громадном сюжете, который разыгрывается через миллиарды судеб. И у нас, в отличие от этих литературных героев, есть возможность быть благодарными Богу за то, что он вообще подарил нам счастье жизни. Наверное, это и есть главный смысл нашего бытия.
