Гостем очередного выпуска авторской программы Сергея Новикова «Диалоги» (телеканалы «ОТР» и «Регион67») стал композитор, певец, педагог, заслуженный деятель искусств Российской Федерации Николай Егорович Писаренко. Предлагаем вашему вниманию газетный вариант этой беседы.
– Здравствуйте, Николай Егорович.
– Здравствуйте, Сергей Витальевич.
– Я Вас приветствую в программе «Диалоги». Прежде всего хочу Вас поздравить с Вашим славным юбилеем – 85 лет. Выглядите Вы прекрасно. У меня такое впечатление, что Вы вообще не меняетесь.
Николай Егорович, я много о Вас знаю, много читал, но нигде не нашел Ваших воспоминаний об оккупации – так, отрывочные сведения, а ведь Вам было уже шесть с половиной лет, когда оккупировали Ставропольский край. Всё-таки чтото запомнилось?
– Оккупация… Что я могу сказать? Выгребли немцы из подвала всё зерно, которое у нас было запасено. Нашу корову Маньку забрали, которая спасительницей была во все времена. Что еще помню? Както подъехала машина, кабриолет, вылез оберофицер со стеком, а у нас была собака Полкан, кавказская овчарка… Так вот, когда перед этим приходили немцы рядовые, то она просто лаяла… А здесь настолько возбудилась, что порвала цепь, оторвалась, и этот оберофицер достал парабеллум и застрелил ее. Так что оккупация началась с расстрела нашей собаки. Потом поселились у нас двое немцев-связистов, один унтерофицер, другой ефрейтор, Ганс и Иохим. Ну естественно, шнапс, тушенки всякие и песня: «Вольга-Вольга, мать родная, Вольга – рюсская река…». Дед мой: «Спивайтэ, спивайтэ, доспиваетэсь». Мой дед ни много ни мало был награжден за турецкую кампанию Георгиевским крестом, ничего не боялся. А перед оккупацией он свернул в трубку и засунул дома в стреху большой фрагмент картины, где изображен Ленин на Ивановской площади вместе с Бонч-Бруевичем, известная картина Бродского, она раньше висела у нас на стене. Когда поселились связисты, они хотели включить приемник, но для этого нужно было провести антенну, они полезли и вытащили этот сверток, привлек он их. Дедушка мой побледнел, бабушка тоже: «Ну всэ, всэ». А немцы картину пришпилили на стену с хохотом: «Ленин – корочо, Сталин – плёхо».
И до сих пор помню тот кованый сапог… Мы пошли с Витей, моим соседом, голодные, в школьный сад, там было очень много деревьев, с которых не убрали урожай. Мы собирали сушеные фрукты, компот из них делали. А на косточковых деревьях была смола, ее отдираешь и начинаешь жевать, как пищу, мы же там на подножном корме были. А в школе был штаб. Мы один раз собрали, второй – нормально, а третий раз пришли, и какой-то офицер подошел к нам: «Schnell! Вон!», и как размахнулся, да кованым сапогом мне по мягкому месту, так я метров десять летел, целый месяц синяк у меня был, сесть нормально не мог. На всю жизнь запомнилось. Вот такое мое детство – голодовка, бомбежки…
– Я знаю один факт из Вашей биографии оккупационной, что тот самый связист Ганс подарил Вам губную гармошку. С этого начался Ваш путь в искусство.
– Да, он играл на гармошке, пели они очень много, а потом, когда отступали, он подарил мне эту губную гармошку.
Я ее быстро освоил и играл очень хорошо. Потом освоил гармошку русскую, потом – баян.
– Николай Егорович, кстати говоря, есть известное выражение, что «поэтом нельзя стать, им надо родиться». Предприниматели сейчас часто говорят, что тоже должно быть что-то этакое в человеке. А должно быть чтото в человеке, чтобы возникла такая к музыке любовь и стала делом всей жизни?
– Да, конечно. Всё идет из детства. Мой папа был кузнецом, а кузнец в то время был первый человек не только на деревне, но и в районе, потому что со всего района приезжали к нему. Кузница была около базара, он великолепный был кузнец и зарабатывал много. И был единственный в деревне, кто мог позволить себе купить патефон. А в то время купить патефон – это как сегодня – навороченный «Мерседес». Он купил патефон коломенский, принес, естественно, с пластиночками, которые ценились на вес золота, и я заглядывал: где там ктото поет в раструбе? Смеялись, конечно, надо мной, но я начал подражать и в три года уже вовсю пел. Мало того, мне хотелось всей улице показать, что я пою, но поскольку мне было строго запрещено к патефону прикасаться, то я ручку от него вытаскивал, выходил на улицу, собирал кирпичи, вставлял ручку, крутил и начинал петь: «Ласцветали яблони и глуши, поплыли туманы над лекой». И у меня появилось прозвище Колькапатефон.
– Я опускаю большой период Вашей жизни, в который вместились и школа, и Ставропольское музыкальное училище, и Казанская консерватория. И наконец в 1965 году Вы приезжаете в Смоленск, потому что отец Ваш пропал без вести именно на территории Смоленской области, в Ельнинском районе в деревне Ушаково – то, что Вам удалось узнать.
– Да, последние воспоминания однополчанина – о том, что они были как раз там, в деревне Ушаково, которая переходила из рук в руки раз десять.
– Интересно, каким Вам показался Смоленск в 1965 году, какими Вам показались смоляне?
– Первое, что я сделал, – пошел с вокзала пешком, пройдя фактически весь город. Пришел я к стене, туда, где можно было совершенно спокойно залезть на нее. И там наверху мне почему-то захотелось лечь. Солнце, жара. Было лето, июль месяц. И я прилег, понимаете, после поездки, фактически ночь не спал, и как бы задремал, и мне стало сниться, что здесь борьба, осада, конница, выстрелы…
– Наполеон…
– И Наполеон, и поляки… Потом очнулся и увидел огромное небо, высокоевысокое, и мне так захотелось впитать это всё – это первое, основное, наверное, почему я остался в Смоленске, несмотря на то, что в Министерстве культуры меня отговаривали, хотели перенаправить во Владимир. А я им доказываю, что мой отец здесь где-то без вести пропал, и я хочу найти могилу, потому что мне бабушка завещала: «Пока ты не узнаешь, где твой отец, живой он или мертвый, свечку за упокой не ставь».
– И тогда Вы поняли, что Смоленск – это Ваш город?
– В принципе, да. Через некоторое время я пришел на прием к Гнедову в облисполком, который принял меня, мы много говорили с ним и по поводу отца, и по поводу работы, он очень хорошо ко мне отнесся и сказал: «Николай Егорович, не волнуйтесь, квартира Вам будет». И он выполнил свое обещание. Я начал работать в педучилище.
– Ваш путь, Николай Егорович, – это целая эпоха в музыкальной культуре Смоленщины, и не только Смоленщины, но и России, потому что, насколько я знаю, более 800 произведений Вы написали. Это и песни, и оратории, и сюиты, и инструментальные произведения, поэтому, конечно, для всех, кто интересуется музыкой, имя Писаренко это уже, выражаясь современным языком, бренд. Ваши песни пела Людмила Георгиевна Зыкина, это уже показатель. Но я хочу сказать, что ведь и главная песня о Смоленске – конечно, мне сейчас возразят, что главная –
«Первый солдат», на стихи Бодренкова, – но нет, уверен, для большинства смолян лучшая песня о Смоленске это «Всё холмы да холмы, словно шлемы солдат». Это Ваша музыка и стихи Владимира Ивановича Клочкова, Царство ему небесное, недавно он ушел, к сожалению, из жизни. Вот это – главная песня, потому что здесь такие проникновенные слова и такая проникновенная лирическая музыка, да еще с таким героическим оттенком! Там всё есть в этой музыке, за это Вам спасибо. Напомните, если можно, историю написания этой песни.
– Раздается звонок из областного радиокомитета: «Мы будем делать программу «Вечерний Смоленск», нужна песня». Это 1969 год. Я: «Хорошо». А у меня уже мелодия давно была. Я шел по улицам и напевал эту мелодию, она фактически выкристаллизовалась в течение большого времени. Я сел, наиграл мелодию, а текстато нет. Звоню Алексею Мишину: «Я сейчас занят, не смогу». Звоню Леониду Козырю: «Да я не пишу песен». Владимиру Простакову звоню, он присылает мне несколько текстов, но они не подходят. Я ему напеваю мелодию, а он: «Нет, я сначала стихи напишу, а потом ты будешь писать музыку». А потом мне Мишин говорит: «Коля, позвони Володе Клочкову. Он тебе сделает всё как надо». Позвонил Володе, он: «Ты мне хоть что-нибудь набросай, что ты хочешь». И я ему – холмы, шлемы, стены, солдаты, бои и прочее. И я вспомнил то небо. Говорю: «Ты понимаешь, небо мира должно быть над Смоленском, то, которое я увидел, когда приехал в первый день, это безбрежное небо». И он молодец, всё понял, хотя, конечно, переделывали стихи много раз. Он: «Это хорошо!!!» – «Нет, Володя, ты понимаешь, тут же мелодия должна ложиться, и мало того, человек должен петь. А если подряд десять согласных и гласных запузыришь в одно слово, то ничего не получится».
– Это же целое искусство – написать песню.
– Да, но он молодец, всё поймал. Три куплета мы написали, понесли в исполком. Показываем, рассматривают: «Ну, тут героизма нет, ничего нет. Не пойдет». Я им напеваю – смотрите, это прекрасно. Я плохое не выдаю нагора, у меня сотни, а то и тысячи лежат всяких набросков, которые я не выдаю никуда, потому что чувствую, что это не то. А здесь я почувствовал, что это то, что это должно звучать, что песня будет народом воспринята. И я тогда бросил фразу: «Через некоторое время вам, всем здесь сидящим, стыдно будет смотреть мне в глаза. Вы будете петь мою песню». И тут же позвонил Владимиру Белову и Валерию Розову – это ансамбль «Колокола». Приехал, показал. «Наша песня! Всё! Нашанашанаша!» Я им отдал ноты. Через некоторое время они записали на радио эту песню, позывные записали. И ведь всё равно в радиопрограмме «Вечерний Смоленск» начали использовать позывные из этой песни. Я потом встречаю одного из них, не буду называть имя, Царство ему небесное, говорю: «Совесть у тебя есть?» – «Да че ты там совестью будешь меня попрекать!» – «Ну ты же не принял эту песню, а чего ты используешь ее? Не заплатил ни мне, ни поэту ни копеечки!»
– Ну да Бог им судья. Главное – песня уже сколько живет и будет жить. Николай Егорович, я хочу сказать телезрителям, что Вы несколько лет были художественным руководителем филармонии и с 1997 года Вы возглавляете Смоленское отделение Союза композиторов России.
– Теперь оно называется Смоленское региональное отделение общественной организации «Союз композиторов России».
– Но суть остается та же. Я хочу сейчас вернуться на двадцать лет назад. В декабре 2001 года в программе «Диалоги» я задал Вам вопрос: почему у нас нет симфонического оркестра? И вот что Вы тогда ответили.
– Я до сих пор не понимаю, почему его нет.
– Кто виноват? И что делать?
– Такая атмосфера. Вот мы недавно ездили на открытие отделения Союза композиторов в Калуге. Так вот от калужской границы нас сопровождали «мигалки». Мы приехали, нас встречает губернатор, потом мы три часа с губернатором беседуем, потом открытие отделения Союза композиторов, и вручается ключ от особняка.
– Фантастика по смоленским меркам.
– Да, как будто в другом государстве, то есть Союз композиторов имеет свое помещение на первом же своем дне рождения. Там рояль стоит, естественно, обстановка. Устанавливаются ставки председателю, заместителю, секретарю и бухгалтеру. А ведь только шесть членов Союза композиторов в этой организации. У нас – восемь. На следующий год будет десять лет нашей организации, мы не имеем ничего. Вот так же и симфонический оркестр.
– Двадцать лет прошло.
– Я везде и всюду вспоминаю эпизод, когда мы тогда сидели с Артамоновым, губернатором Калужской области, и он рассказывал о том, как он использует культуру в целях пропаганды своей области. «Хотят у нас, – говорит он, –
открыть завод по производству какойнибудь продукции. Я вызываю министра культуры и говорю: приедут немцы, подготовьте немецкую программу в филармонии, чтобы концерт был для них и чтобы народ был. Такого-то числа они приедут и вечером будут у вас на концерте. Если надо пригласить кого-то из известнейших исполнителей из Москвы, допустим, или из другого региона, пожалуйста, приглашайте, всё будет нормально. И делается программа, приезжают немцы. Первое что делаю – прикрепляю заместителя, который им показывает Калугу, а в семь часов мы едем в филармонию, садимся и слушаем концерт. Этот концерт, во-первых, на ура принимается публикой. Во-вторых, на сцене звучат Бах, Моцарт, немецкие композиторы, звучат русские народные песни. Немцы видят – культурный народ, образованный, воспринимающий и немецкую, и русскую музыку».
– Совсем другое отношение.
– Да, совершенно другое, и они видят, что с этим народом можно делать дело, нормальную хорошую работу. И всё! Больше ничего не нужно. Но я задаю Артамонову вопрос: «А где деньги?» Он говорит: «Если бы была возможность у меня прибавить, так я бы еще прибавил несколько миллионов, потому что культура меня спасает». И могу сказать, что в то время, не знаю, как сейчас, Союзу композиторов и всем творческим Союзам на деятельность выделялось по два миллиона каждой организации.
– Это в Калужской области?
– Да, и каждый член Союза писателей, художников, композиторов получал стипендию губернатора ежемесячно. Если пенсионеры – прибавку, если имели звание – то отдельная прибавка.
– Николай Егорович, почему вам не дают помещение?
– Не заслужили. Когда мы организовывались в 1992 году, приехали 13 членов секретариата Союза композиторов, нам обещали и помещение, и транспорт, и ставки и т.д., но прошло время – ничего.
– Тогда губернатором был Валерий Петрович Фатеев. Потом Глушенков, далее по списку.
– С Глушенковым под конец его правления мы вроде договорились. «Всё, Николай Егорович, вот помещение, я должен его расселить, и это помещение тебе отдадим, это будет «Дом музыки». Я могу даже сказать, что разговор шел о детском садике на Ленина. Связь хотела отдать это помещение в местное управление, и Глушенков обещал нам, но не получилось. Вот нам бы как в Калуге – на 120 мест зал, сцена, рояль. Понимаете, музыка должна звучать, она не может быть только в голове или в столе. Музыка должна быть озвучена, публика должна ее услышать.
– Николай Егорович, не получится так, что через десять лет, когда Вам будет 95, а мне не буду говорить сколько, я снова задам Вам этот вопрос и получу тот же ответ: «Не заслужили».
– Я думаю, что так и будет. Если так, как сейчас, продолжится, то ничего и не дадут.
– Непонятно такое отношение.
– У нас есть помещение. Я добился, мне выделили помещение аж в 11,8 метра в бараке, где я храню сейчас документацию. Вся документация с 1992 года хранилась у меня дома, в двухкомнатной квартире. У меня все полки были забиты этими документами, бумагами, сборниками, которые мы издавали, мы и сейчас их издаем – буквально в прошлом году издали 8 сборников. А хранить негде – 11,8 метра в барачном помещении.
– О рояле уже не идет речь?
– Рояль-то могу я привезти, мне Союз композиторов выделит рояль, небольшой, кабинетный, но хороший рояль «PETROF» или «RONISH», а куда, извините, его ставить – в неотапливаемое, сырое помещение?
– Какая-то насмешка вообще. Это ведь при том при всём, что замечательные композиторы работали тогда и сейчас работают: Баркалов, Сухоруков, Царство им небесное, Татьяна Симонова, Вы назовете еще других, это действительно очень талантливые люди.
– Я вам сейчас скажу такую вещь. Анатолий Щура, который тоже был в числе создателей нашего отделения Союза композиторов, мало того, он первый директор Камерного оркестра, вынужден был из-за того, что против него началась в Смоленске обструкция, уехать на родину жены в Нарву. Там он создал симфонический оркестр, он почетный житель города Нарвы. Он получил двухэтажный особняк, делает фестивали. В частности, фестиваль имени Мравинского. Потомки Мравинского молятся на него буквально. Мало того, он как дирижер ездит в Питер и дирижирует симфоническим оркестром. Понимаете, мы потеряли человека, который мог бы принести славу Смоленщине. Да разве он один?!
– Николай Егорович, Вы затронули эту тему, и я хочу, чтобы мы еще один фрагмент послушали тех «Диалогов», которые были 20 лет назад.
– Мы ежегодно теряем до пятидесяти, а то и больше молодых талантливых людей. Музыкальное училище выпускает, колледж искусств, педагогический колледж – там музыкальное отделение есть. Выпускают талантливых ребят, и они уезжают за пределы нашей области. Они уезжают, потому что негде им учиться дальше. Почему в институте искусств, в котором я сейчас работаю, я доцент, почему не открыть исполнительский факультет? Эти же ребята не поехали бы никуда, потому что сейчас очень дорогое удовольствие учиться гдето за пределами.
– Это всё продолжается?
– Даже очень здорово продолжается.
– В кавычках здорово?
– Да-да. Мы опять-таки теряем тех людей, которые могли бы принести пользу и прославлять Смоленщину. Сокращается ведь набор в музыкальные училища. Когда я пришел в музыкальное училище работать, 360 студентов было. А сейчас сколько? Если 100 наберется, то это хорошо.
– Может, действительно, время такое, Николай Егорович?
– Время-то создают люди, и получается, что в другом месте наши бывшие воспитанники востребованы, а у нас – нет. Я же говорю о своих учениках. Среди них Максим Щербицкий – это мой ученик по вокалу, Владислав Косарев, Сережа Вершинин…
– Но, Николай Егорович, в Москве-то больше возможностей для певцов, для дирижеров, поэтому, может, уехали-то они правильно?
– Неправильно. Вот когда я художественным руководителем работал в филармонии, мы в Глинковскую декаду проводили до 170 концертов по области. Сейчас где по области выступают артисты наши? Ну поедут в Пржевальское, если пригласят, в дом отдыха «Красный Бор», но не более.
– Вы правы в том, что если бы здесь были созданы хорошие условия, такое огромное количество музыкантов не уехали бы отсюда.
– Естественно!
– Потому что кого-то тянет Москва, а кто-то хочет здесь работать, отдавать себя родной земле.
Хочу еще спросить, Николай Егорович. Вот Вы упомянули филармонию, но ведь после Валентины Ивановны Елисеенковой сколько уже сменилось художественных руководителей и директоров. Вы как-то можете объяснить эту чехарду?
– Я не могу это объяснить и не понимаю. Мы работали: директор – Хацкевич, художественный руководитель – Писаренко, заместитель директора – Леонов и главный бухгалтер. Четыре человека отвечали за всё. Сейчас четыре заместителя у директора. Зачем? Для чего? И сидят они в кабинетах, всё нормально, получают заработную плату. Вот я задавал вопрос на Совете по культуре и искусству: «Ответьте мне, пожалуйста, кто создал филармонию в России? Кто первый?» Молчат, никто не знает.
– И я не знаю.
– А создал композитор Балакирев для пропаганды русской музыки, русских композиторов. А сейчас, извините, смоленские композиторы отпочкованы буквально от филармонии. Мы не вхожи туда. А ведь раньше каждый год было такое «Приношение смоленских композиторов Глинке», обязательно с новыми произведениями. Мы филармонии дарили бесплатно свои произведения, не продавали, а дарили. Казалось бы, скажите спасибо и дайте музыке смоленских композиторов звучать. Вот умер Сухоруков, у него, знаете, сколько симфоний? 24 симфонии только для Камерного оркестра. Хоть одна звучала здесь? Ни одна.
– Николай Егорович, грустно это всё слышать. Хочу спросить, что Вас держит в этой жизни?
– В первую очередь семья. Память о предках и музыка! Я еще пишу, мало того, я надеюсь, что буду выходить на сцену. Я еще поющий, у меня прекрасная вокальная школа, у меня голос звучит. Я только что выступал в Керчи, и там была делегация из Донецка. Я для донецкой делегации и для керченских жителей спел «Посвящение детям Донбасса». (поёт) «Господи, услышь меня и прими печаль мою утром и на исходе дня. Я не о себе молю. Детская дрожит слеза и горька, и солона в мире, где царит война. Господи, услышь меня. Посреди дождей косых, падающих на жнивье, Родину мою спаси, душу сохрани ее. Господи, услышь меня и прими печаль мою утром и на исходе дня. Я не за себя молю».
– Спасибо. Прямо слезы наворачиваются. Хочу закончить словами знаменитого композитора Ширвани Чалаева. Вот что он написал о Вас: «Голос России и мощь народа – вот что такое голос Писаренко. Ах как это замечательно – слышать и наслаждаться настоящим, естественным, натуральным, могучим голосом. Николай Егорович Писаренко для меня один из тех людей, на которых держится земля наша, ее будущее и красота ее».
Я думаю, Николай Егорович, что к этим словам замечательным присоединятся десятки тысяч почитателей Вашего таланта. Я не сомневаюсь, что Вы еще будете долго нас радовать и новыми произведениями, и своими выступлениями. Спасибо Вам большое.
– Спасибо Вам.
P.S. Видеоверсию беседы смотрите на сайте газеты «Смоленские новости» в разделе «Видео».
